- Придет Шаляпов, - сказала жена, как можно безразличнее. – Ты ему зачем-то нужен.
      У Петрова заныло под ребрами.
    И что за удивительная способность приходить на все готовенькое и чтоб его ждали. Ведь и двух мазков на холст не положит... прости, Господи! Но все вот в меру... В меру и начитан, в меру и тон подобран в костюме... Петров вспомнил подкарауливающий, насмешливый взгляд Шаляпова и возмутился, затвердел. Вспомнилось, как Шаляпов "укрощал" девушек в реставрационной... Вот – "ловит в сеть" быстрым-осколочно-холодным... Вот, прервав шутливый, на недомолвках, разговор с дамой, уходит к другой... вот задвигает ногой ящик своего стола, за который села неукротимая новенькая... Петрову, признаться, и то досадны все эти штучки. А уж женщины, женщины...
  Петров вдруг представил в реставрационной беззащитно-голубоглазую и непосредственную, как стрекоза, жену – и вновь задохнулся тоской. Правда, у нее устои. Но что такое устои у молодой, пусть и ушедшей в семью, женщины?..
    Шаляпов пришел лишь на следующий день. И без звонка. (Как, впрочем, и предвидел Петров). Извиняющийся, в сером облегающем костюме. Всем было ясно, что он мог бы вообще не придти, если бы не служебная надобность...
    - Вот какие мы выросли! – сфокусировала жена Петрова всеобщее внимание на выбежавшем в прихожую сыне.
    - Ну-ка, ну-ка! – проговорил Шаляпов и не успел Петров вмешаться в ход событий, уже шагнул вслед за Ленькой на кухню и, развалившись на стуле, уставился холодным любопытствующим взглядом в доверчивые глазенки...
    И случилось неизбежное. Ленька вдруг заслонился, замахал ручками, как от яркого света и заорал так, как не орал, когда обжегся сковородкой. Петров враз подхватил сына и вынес в соседнюю комнату. Он носился с ним по комнате, строил кубики, катал машины, а он все поглядывал и поглядывал в  т у  сторону... И Петрову очень хотелось вытащить оттуда и другого – голубоглазого и взрослого – ребенка...
    - Ну и глаз у тебя! – напрямую сказал Петров Шаляпову, усаживаясь напротив него, когда сынишка ушел в игру.
    - Да... мне говорили... – невозмутимо ответствовал Шаляпов.
    - Наверное, девушки... – вставила жена Петрова.
    - Нет, мужчины тоже... – сказал Шаляпов.
    - А уж о девушках и говорить нечего... – констатировала жена Петрова. – Ты уж и забыл, как это делается, - обратилась она к мужу.
    "Та-ак", отметил Петров, чувствуя в груди привычную разливающуюся боль.
    - Я на них рычу, - дурашливо заорал он, - а они не боятся...
    - А все дело – в молчании, - сказала жена.
    "Та-ак", опять отметил Петров, сдерживая в себе бешенство. Все оборачивалось явно не в его пользу.
    - Я и молчу, - сказал он, - а они говорят: что молчишь?
    Прозвучало это по-идиотски.
    Шаляпов отрешенно молчал. Жена тоже – молчала. Молчание это длилось...
    И Петров затвердел. Ладно!
    - Я и  т а к  молчал, - сказал он.
    Легкий интерес мелькнул в глазах Шаляпова.
    Молчание потекло в новом измерении.
    - И  т а к ... – сказал Петров минуту спустя.
    И снова молчание перелилось в следующую, подставленную кем-то, тару...
    Нарастало разряжающее изумленное веселье. Это молчание уводило, Бог весть, в какие глубины сознания, где побеждал тот, кто глубже перенырнет другого... Что-то окончательное, пугающее было в этом состязании...
    Можно было бы еще сказать: "и  т а к", и тогда бы все рассмеялись... Но Петров молча положил на стол руку. Волосатая рука его смотрелась внушительно и убеждающе. Он не видел глаза жены, но знал, что они в ту минуту теплели и ... смеялись.
    ...Все бы, наверное, так и вышло, как грезилось Петрову, когда он сидел дурак дураком, а его жена сливалась в этом жутком молчании с Шаляповым...
    Но вышло по-другому и совсем уж неожиданно. На кухню, сшибая подрамник, вдруг ворвался его двухлетний сынишка и вручил Шаляпову... большеглазого зайца...
    - Медиум! – воскликнул Шаляпов. И все засмеялись.
    "Ну и ну", подумал Петров.
    Заговорили о делах. Потом Шаляпов ушел – как концы обрубил.
    Петров наверстал свое. Он вошел в ванную, где жена расслабленно лежала в воде, поднял ее и врезался в мокрые рыбьи губы мстительно и крепко, как никогда.
    - Какой же все же пижон Шаляпов! – сказала жена, переведя дыхание. И ничего тайного не смог выудить Петров в чистой голубизне жениных глаз. – Ты заметил, как он  одевается?..
    Потом они пили чай, и в окнах висели звезды.
   А на душе у Петрова было тягостно. "Тоже хорош... гусь... нечего сказать", думал он, отстраняя скрытое довольство собой. Ему вдруг стало жалко себя, жалко Шаляпова: что-то неуловимо, безвозвратно уходило, уносилось в эту пустую, прожорливую воронку, ничего не оставляя взамен, делая их старее...  

                                               Попутчик

    Моему соседу по купе, щуплому, средних лет, алкашу – я их всегда вижу по пристрастию к мудрости и жизнелюбивому багрянцу под рубахой – невтерпеж было поговорить. Ночью, на мерцающем полустанке, затолкали его дружки на полку. И вот хватил на старые дрожжи... Сгоняв за бутылочным пивом и безоговорочно расплескав янтарной жидкости по стаканам, он прохрипел:
    - Пиво хорошо-о... А пьем больше горькую... Почему, а?..
    Я отложил газету и стал ждать ответа.
    - У меня вот язва от проклятущей, - хлопнул он по животу. – А ведь раньше не пил. На ринге выступал. В полутяже... – И все смотрел и смотрел на меня с той невысказанной болью алкоголика, которая, как ромашка, привычно мельтешит по всем уголкам России.
    "С этими алкашами только разговорись", хохотнул я.
   Вдруг взгляд его напрягся, он уже в упор смотрел на меня и багровый, острый кадык ходил по шее...
    "Влип", затосковал я.
    - Вот я и говорю! – выхрипел он.
    Он еще долго прикуривал, потом затягивался, как бы утверждаясь в этой своей правоте. И я понял, что окончательно завяз.
    - Недолго мы пожили с Рыжей, - продолжал между тем попутчик. – Как попал в полиграфмонтаж – запил. Командировки – спирт. За смену натаскаешься, вместо крану – молодой ведь... Вот и несут. Рыжая тихая-тихая, а тут как взбесилась... Э-э... – он махнул рукой, и кадык его снова задвигался. "Зачем он рассказывает", томился я. Что-то неприятное было в его быстром, исподлобья, взгляде.  – А ведь как познакомились!.. Выйду на ринг, смотрю: сидит возле канатов. С букетом. Выиграю, проиграю – все букет мой. "За неуклюжесть", смеется... – отчаянное, беззащитное зарницей выхватило, исказило ожесточенные углы его лица.
    - Вот я и говорю! – повторил он. – Рыжая все к управляющей бегала: мол, грамотами, значками награждаете, а человека губите – язвенником сделали. Да-а... Один раз прибежала, от Параскиной, за полку ухватилась и смотрит мимо... Так и повалилась. Не выдержало сердечко. Отмучилась...
    Он радостно, желтяще посмотрел на меня (мне стало не по себе):
    - А через месяц прихватило меня с язвой прямо в поезде. Не сошел, как зверюга дополз до дома. Шлепнулся в передней, корчусь. А что дом? Голые стены. И некому меня по морде отхлестать, отваром отпоить. Конец, думаю, зверюге. И стала передо мной Рыжая, теплая, родная, жалостливо так улыбается. "Эх!",  только и крякнул и вывалился в коридор. Там и подобрали... 
    Взгляд его раздался, изумленный, затягивал меня в светлую воронку безумца: - С тех пор во мне что надломилось, - горячечно зашептал он. – Стал на мир смотреть другими глазами... И будто Рыжая все время рядом...
    "Вон оно что", холоднуло по позвоночнику.
    Но дикая неуемная правота его сковывала, не давала уйти.   
    Он хохотнул, коснулся меня горячими пальцами:
    - Бригадир посылает на безнарядный ремонт. Я, кричу, тому директору бОшку проломлю! Им зачем спирт выписывают?! Бригадир - "на вы". А взгляды у начальства, что приклеенные: хошь, такой взгляд приклеют, хошь, такой. Параскина: "Ты, Григорий Иванович, тяжести не бери. И по доброму этак... А ведь знает, сука, по тарифу таскаю, наравне со всеми... Эх, Рыжая, Рыжая, к кому бегала...
    Мне было искренне жаль парня. Знакомым, житым-пережитым, веяло от его рассказа. (Хоть и подкалывал еще дальний смешок). Но эта оголенная непреложная правота его и... безрассудство пугали...
    - А вы бы ушли куда, везде вон требуются, - сказал я.
    - Куда?.. –  не понял он, провалившиеся глаза забегали в поисках одному ему известной опоры.
    - Вон и Михеич, бригадир, - скривился на дверь (ночные друзья здесь!..): "Ни на кого зла не держи. Что жена померла и сам с язвой – так это и с чирьев мрут! А без водки, сам, мол, знаешь, сгоришь. Так природа устроена."
    - Вот и говорю!! – с нажимом выхрипел он. И - просветлел, выпрямился:
    - А в этой командировке, слышь, – сорвался!.. – радостно махнул рукой.  (И во мне... отозвалось, зажило давно забытое ощущение восторженного ожидания и страха).
    - В Комсомольске "Сименсы" ставили. Параскина прилетела. "Молодец!", говорит. "А знаешь, что в твоей бригаде проститутка?" "Как это?", опешил я, непривычно от нее такое слово. И Михеич тут, улыбается. "С Вэче-пять пил?.. Дрых в бумагорезальном... Говорит - с тобой..." Ясно, парень за меня спрятался. Десантника – усыпили...  А она свое : "Так вот знай, с кем пить! Иди."  А я стою, как прирос. Только чувствую – подступает. "Мало вам меня, да? – тихо говорю. – Мало вам Рыжей!" Михеич рассказывал: я к ней подошел бледный, прямой, как свеча. У меня и сейчас перед глазами навыкат белки Параскиной. Не знаю, что бы я сделал, если бы не этот угодник: завизжал как зарезанный. "Проститутка?!- кричу ей. – Да сами вы ... сами..." А она рукой махнула, села и выставилась в меня своими крашенными глазками: мол, что от меня-то хочешь? Я тоже махнул рукой. Баба и есть баба. И двинул к выходу. Только дверью шарахнул.
    - А надо бы, - он поднял невидящий взгляд, - не дверью... Так и никого... – волчиная загнанная тоска исчезла за вЕками (...мелькнувшая просека). 
    Попутчик замолчал. В нависшей тишине прорезалась жизнь купейного вагона. Где-то вдарили "рыбу" и ее мощное содрогание сотрясло перегородки. 
    Медленно, как бы отсекая мои слова, попутчик замял папиросу и - мрачным сдержанным массивом – вышел... В коридоре затихли шаги.
    Поезд делал свое дело, перестукивая железом, неотвратимо нес нас, наполняя смыслом нашу жизнь...
    Я отвернулся к окну. "Разнесу... это надо же, разнесу...", думал я, следя за оконной хроникой. Промелькнуло - "Бизнес - в твоих руках!", полустертое на бетоне: "...строитель коммунизма"(неизбывный сюр нашей жизни).., шлагбаум, перелесок, милиционер... – все проносилось мимо, не успевая выявить угрозу, сливаясь в отчужденный, рассеянный космос... Новое ощущение восторга и страха не оставляли меня. Запредельно пронеслись кадры: контора с надоевшими кульманами, деланными улыбками сослуживцев... Светлая, неведомая тоска выворачивала меня – рвалась наружу.
    Я встал и зашагал по купе. Боже! никогда в жизни я не был так раскованно, так преступно свободен... ...Кисти сводило в сладкой истоме. Все дозволено! Все дозволено! Я всесилен! Я - сияющая вершина! (...мальчишка на краю закатного обрыва).

...тени наплывали... обступали... обретали лица, отрешенные и плоские , как щиты... "Нельзя же прожить, никого не задеть", не замечал он. Но они не отступали. «Просто у каждого свой порог совести...", защищался он. И кто-то подленько и предательски хихикнул. Он налился корневой силой, застыл в этом несущемся в никуда пространстве... Но тот, другой, холодно, подсматривающе хихикал. ...Он подумал, что мог бы убить...

    Дверь двинулась. Поплавок яростно дернулся, запоздало уловив стук. Я вертнулся к окну, ощущая набатные его удары и уже начиная понимать, что минуту назад некоторым образом сошел с ума.  С улыбкой, змейкой растянувшей мое лицо, я шагнул навстречу кругленькому человечку, лицо которого, показавшееся мне огромным из-за красной сверкающей лысины, выражало крайнее почтение и интерес.
    - Прошу покорно, как тут наш не затравил вас? - пропел он хриплым тенорком. – Иван Михайлович Маслов, бригадир их, - кивок на койку соседа. – прошу покорно. Извините уж за ночное вторжение.
    Я с трудом разбирал смысл этой доброжелательной мимики и слов, все еще находясь во власти недавней собственной силы. Это же Михеич! вдруг понял я  и с интересом уставился на лучащегося толстячка, ожившего персонажа рассказа.
    - Он у нас немного того, - говорил Мехеич, быстро выглянув в коридор и оставив дверь открытой. – Он жену свою убил. Молотилки-то вон какие. – Толстячок как бы извинялся и за себя и за него. А я вперился в его лицо, ища и не находя холодное, цепкое в его зрачках. – С тех пор и свихнулся, все виновных ищет. А все водка. Сколько раз к нам бедняжка в синяках прибегала. Два ребра ей сломал. Ногами же бил. Все прощала.
    И вдруг ласково посмотрел на меня.
    - А я вас в тресте видел... Вы ведь из треста?
    Я не сразу понял, и он еще шире расползаясь: "Вы ведь из треста?" Я мотнул головой, чувствуя неприязнь к этому человечку. Но уже засел, подмывал подленький холодок страха...   
    Я стал перебирать вещи. Круглолицый выглянул в коридор.
    - Теперь уж наклюкается, - сообщил он, явно не собираясь со мной расставаться.
    Я не отвечал.
    - Пить надо в меру, - торжествующе сказал он, посматривая на меня с улыбочкой, как бы что-то про меня зная (...мой поплавок дрогнул). – Тогда и порядок будет! – заключил весомо.
    И вновь расплывшись лицом, и сообщив, где его искать, с кивками и улыбками выкатился в коридор, почтительно прикрыв за собой дверь.

    Я чувствовал себя мелким пакостником, но ничего не мог поделать. Выждав минуту-другую, я вытолкнулся следом.
    Девочка у окна (рыжие длинные волосы – "Рыжая") порхнула на меня – в глазах ужас. "Все слышала", отметил я с какой-то злорадной обреченностью. Мир рушился. Я приветливо улыбнулся ей. Но улыбка повисла между нами. Я встал к окну. За пыльными стеклами проплывала солнечная размытая акварель...
    "...В сущности же все в меру. Все должно быть в меру," навешивал я ступеньки в пустоте. Тоска затопила меня. "А где она, мера?" И я невольно оглянулся. 
    Тоска не отпускала меня весь день. Вечером мой попутчик ввалился в купе с пьяно остановившимися зрачками. Криво усмехнувшись в мою сторону, он бухнулся на койку, рванул на груди рубаху, оголив худое, вздымающееся тело, и мерно засопел.
    Я дал проводнице на чай, и кляня себя за малодушие, перетащил вещи в дальнее купе, мечтая лишь об одном – скорее добраться до места. Как хорошо, как хорошо, что есть конечный пункт, где все обретает ясность...

   Спустя месяц от знакомого прораба я случайно узнал, что тот монтажник - давешний мой попутчик - умер. В каком-то райцентре ставили агрегат, присел во дворик на лавочку – и готов. Поговаривали: был пьян. Но Михеич клялся – враки! Удивлялись: была язва, а умер от разрыва сердца...
    ...С кем не бывает.

                              Свет на том конце тоннеля...

      Ножницы разметались по столу, блестя концами.
    У соседей взвизгнули, как обычно ударившись о притолоку.
    Птица за окном раскрыла клюв, обезумев от ужаса – кто-то стянул гнездо.
    По тротуару шел человек, напевая песенку, он придет и сядет против меня. С ним ничего не случится – дорогу он перешел, лестница крепкая, а от самоубийства он далеко. Он сядет и будет смотреть на меня.   
    Я взял ножницы и вырезал квадрат, потом еще и еще...
    День сегодня будет жаркий. Потом обязательно будет вечер. Что будет потом, мне все равно.
    Я позвонил Майклу.
    - Ну чё? – спросил Майкл.
    - Пошел ты... – сказал я. – Как колеса?
    Майкл оживился:
    - Слушай, я такую кайфуру узнал...
    - Ну что, в Печке?
    - В Печке, - радовался Майкл.
    Веселый парень Майкл. Хоть и чесотка у меня на этих генеральских сукиных детей еще с интерната...

    Калининский сиял неоном.
    Хоть вой от этих огней, от этой роскошной пляски огней, от сверкающих капотов автомобилей.
    Майкл уже пританцовывал за дверью. Я протиснулся сквозь толпу, все более заряжаясь от ее спин и боков, и уже на грани завода проскочил дверь, придавленную тушей Сеньки. Жгучей ненавистью я ненавидел этого холуя. Однажды я видел, как он сдвинул лбами двух тусующихся, и они лежали, как близнецы, в раздевалке. В другой раз ухватил парня за патлы, и чем громче тот орал, тем ниже гнул его – так и держал его до ментов.
    Я кивнул Сеньке, и он хлопнул меня по плечу. Ладно. Плевать хотел.
    Наверху все то же, те же, то же, те же, то же... – пары безразлично тряслись после трудового дня, каждый на свой манер в варенках и костюмных брюках с бретельками. Девицы раскручивали лимиту. Лысый майор горланил похабщину.
    В углу у окна уже сидело несколько "велосипедистов", двоих хмырей, прыщавого и долговязого очкарика, я знал по Майклу.
    Майкл сунул мне два колеса, и я уставился на парочки, ожидая кайфа. Сегодня лапухнемся, обещал Майкл, так и будет. В голове мелькнула Ленка. И что за денек! Та еще история: в одной шляпке, со свечкой. Глаза... Тьфу, пропасть! Я видел потом того парня, апельсины грузил в тачку. А-а, плевать!..
    - Счас, - толкнул меня Майкл. – Серега! – вопит он истошно и машет руками.
     От раздаточной к нам плыл лысый мордоворот, из тех, кого любят официантки и парикмахерши. Ясно, чего Майкл тянул. Не промах Майкл. Эти парни из вышибал. За дармовой харч выставят и родную маму.
    - Серега, - пел Майкл, - за бугром такую кайфуру нашел, провез – фатер не в курсах! Сели вкруг!
    Мы вылупились на Майкла, а он лезет в сумку и достает целую лабораторию – баллончик с английскими буквами, из тех, что для двуногих тараканов, еще пузырь с какой-то мутью.
    - Без спирта нельзя, - объясняет  Майкл. – Без спирта враз отрубишься. – Сифонит из баллончика в пузырь и вставляет брызгалку.
    Не знаю, как других, меня бы устроило без спирта.
    - Зажмурились!
    Зашипел газ. Легкие и голову схватило холодной шипучкой. Поплыли ромбики, квадратики, круги – как в детской трубе, черт дери! Кто-то занес ее в интернат, и мы на ушах стояли перед стариками, чтобы только глянуть в нее краешком глаза... Я люблю эти минуты, когда ты один в этом ярком меняющемся мире. Тогда ты всех любишь. Потом все распадется, и появится верзила, Сенька, конопатый, Майкл и тысячи других. И ты опять один. На этом... белом свете...
    ...Он знал, когда появилась эта тоска.  Когда под звездным небом их, еще нестройными рядами, вели к темным корпусам нового жилища. Он знал, что это надолго. Но не знал, что это будет  т а к. Когда переростки из соседнего класса ночью растянули на матрасе парня и наотмашь похаживали по рубцеватой прогибающейся спине кием, и не было никакой защиты ни в палате, ни за оклеенными окнами  – он понял, надо стоять за себя.  Одного он не знал, что взрослые волки не любят дерзких волчат – и с подачи воспитателя ему вскоре устроили темную, свои же волчата – и не удары были больны, спешные, трусливые набросившейся своры,  а тоска, распиравшая грудь, выбивавшая слезы, тоска несправедливости и беззащитности... в этом… мире…   
    - Подставь ладонь. - Я посмотрел на очкарика. - Подставь ладонь,- повторил он и вынул трубку.
    Я подставил. Он выстрелил из трубки лезвием, ровно на столько, чтоб острие задело, не ранив.
    - Продай, – сказал я, хотя был безразличен ко всяким таким штучкам, просто не хотел иметь с ними дела.
    - Мази не хватит, - сказал очкарик, набивая цену. Майкл говорил, его брат пачками такие делает на заводе.
    Я зачем-то отдал очкарику зажигалку, ленкин подарок (...в груди что-то екнуло... плевать хотел!), и сунул трубку в карман.
    Потом мы еще сгрудились и ловили кто что может, я – квадраты... Потом вдруг - оказались внизу, у входа. Майкл, очкарик и еще двое.
    Голова гудела. И нужно было добраться до дома – мимо этих тоскливых огней и машин, мимо людей и теней – чтобы провалиться, наконец, в долгожданную яму... на ночь.
    - Майкл, - сказал я и отвел его в сторону. – Майкл, прысни еще...
    Он покачал головой.
    Я взял его за грудки:
    - Миша, прысни еще...
    Он дико посмотрел на меня, но ничего не сказал.
    Мы зашли за угол. Майкл прыснул мне в лицо, в мое пересохшее жаждущее лицо из своего чудесного баллончика, утаенного от генеральского папаши, и навсегда исчез из моей жизни.
    Звездный калейдоскоп вновь засверкал на моем счастливом небосводе. Мелькнула акулья сенькина улыбка. Наплыли тусклые размытые фонари, кричащие пятна лиц... Нет, вам здесь не достать меня! Мне  з д е с ь  хорошо... Плывите в своем сереньком фонарном мире. А-а, вам тоскливо, вам страшно, да? Что-то надвинулось, прорвало мой звездный кров, схватило за грудки. И я узнал его – того парня, с апельсинами, ленкиного... Он был без усов и рыжий. Но я узнал его! Он тряс меня за грудки и орал, орал...
    - Ты и  з д е с ь  достал меня!..
    Звезды замерли... Я ударил его. И другой раз, и третий... Он исчез. И что-то звякнуло об асфальт .../я знал, это трубка.../ Меня хватали, утягивали силками в трясину... Но я вырвался и побежал...
   ...Звезды! они уже не спасут меня!.. Я знал: жизнь моя была кончена. Я летел в пропасть. И сладостное чувство обреченности - согревало меня. Топот тысяч ног настигал меня... Я обо что-то споткнулся и распластался на земле. Но продолжал бег  - скорее, скорее, дальше, дальше... Яростные всполохи засверкали на моем небе. Скорее, скорее, дальше, дальше...  О, я был уже недосягаем, я был на том конце тоннеля, где начинается свобода...

    Его нашли распластавшимся на земле в одном из оживленных двориков у проспекта. Он лежал в странно спокойной позе, можно было подумать, что он спит, если бы не пальцы, глубоко, по фаланги, вошедшие в землю. Ребра его были поломаны, на голове зияла черная рваная дыра. Очевидцы на проспекте видели: его пошатывало, когда он наткнулся на этих, в камуфляже... Еще в деле был нож-трубка с отпечатками пальцев убитого. Нож нашли нераскрытым, крови на лезвии не было. "Не успел нажать кнопку... - думал следователь. - Еще один висяк перед отпуском." - Настроение было испорчено. – "Поленились, черти, наркомана в контейнер сунуть..." Следователь ногой задвинул ящик стола и стал думать о насущном: с кем? - Клавкой... или Зинкой... махнуть к морю... 

                             Кто-то заглянул в окно...

    Я зажег лампу и стал читать. И вдруг посмотрел в окно. Кто-то висел на подоконнике и смотрел на меня. Наши глаза встретились, и я прочел страх.
   - Есть закурить? - сказал он.
   Я стал шарить по карманам, с ощущением, что то, что я делаю, не должно было быть. Но в окне никого уже не было.
   Я замер посредине комнаты. Сердце учащенно билось.
   Что толкало меня? Я оделся и вышел во двор. Фонари отчаянно светили, разгоняя ночь. Я увидел его. Он стоял в зыбком свете, как статуя. Я подошел к нему и увидел бледный, натянутый как струна, профиль. Казалось, еще секунда и он бросится на меня. Я прошел мимо.
   Нас было двое. И ночь. Какая сила толкала меня обратно? Но я шел, холодный и рассудочный, как это бывает во сне...
   Под фонарем никого уже не было... Лишь желтая лужица света. Как сомнамбула, я прошел мимо.
   Только в комнате, усевшись в насиженное кресло, я понял, какой опасности подвергался. Кто это был? - сбежавший псих, наркоман, грабитель?..
   “Он смотрел на меня”, вздрогнул я и повернулся к окну.
   В темном проеме окна было пусто. Безучастно и холодно светили звезды...
   Странное чувство овладело мной... Я подошел к окну. Желтыми уютными квадратиками окон высвечивали здания... Я вдруг представил себе человека под этим холодным звездным небом... мечущегося и одинокого...
   Это был я.
   ...Я увидел в одном из домов раскрытое настежь окно... и заглянул в него...